Со смертью Умберто Эко завершилась целая эпоха. Другое дело, что значение и смысл этой эпохи прояснятся позднее. Как, впрочем, всегда и бывает. Ведь дело не только в том, что теперь его романы «Имя розы», «Маятник Фуко», «Остров накануне», «Баудолино», «Пражское кладбище» — каждый из которых был если не литературным событием, то объектом пристального внимания и критики, и публики — окончательно переходят в разряд классики, становятся достоянием истории литературы.
Хотя и в этом тоже. Эко открыл особый тип художественно-исторической реконструкции (постмодернистской реконструкции, если угодно). Он доверял фактам и научному знанию и не доверялся воображению. Конечно, в романах он гораздо свободнее, чем в своих научных трудах, но все-таки и в них он оставался историком, филологом, специалистом по семиотике. В романах он играл, в научных работах выстраивал дотошные, детальные, строгие схемы. Причем вне зависимости от предмета исследования.
А писал он, по существу, обо всем: о Средневековье, о красоте и уродстве, о массовой литературе и бульварном романе, о переводах, о собственных произведениях (кстати, забавный опыт самоанализа: филолог Эко разбирает произведения Эко-писателя), об академическом письме и методологии научного подхода, это если не принимать во внимание его многочисленных заметок, эссе и колонок в глянцевых журналах. Эрудит Умберто Эко — это целая энциклопедия.
Любопытно, что и в XXI веке он сохранял темперамент и задор убежденного позитивиста. Конечно же, Эко картезианец, рационалист, враг мистики и конспирологии. Символическое, туманное, неоднозначное (не говоря уже о чудесном и таинственном) вызывало у него подозрение, ироническую усмешку. Чудо для Эко было равно фантастике, то есть свойством текста, условностью, символ и миф были всего лишь знаками, аллегорическим письмом. Эко в своих романах устраивал даже не карнавал, а маскарад, несколько комичное шествие «сионских мудрецов», масонов, крестоносцев. Он играл в историю, как в шахматы или солдатиков, он забавлялся, погружаясь в прошлое, вычитанное из книг. И как ни странно, эта подчеркнутая научность, этот педантизм филолога-эрудита оттесняли, затемняли историческую достоверность, делали отчетливо ощутимым, почти назойливым привкус литературности, искусственности. Эко невольно как будто все время давал понять читателю — перед ним всего лишь текст, искусно препарированные факты и бог с ним, с «возвышающим обманом», можно обойтись профессиональным лукавством, иронией.
Эко аккумулировал в себе даже не школу, не направление, но традицию (одну из традиций) европейского мировоззрения, выраставшего из аристотелевской мысли, из средневековой схоластики, из рационализма нового времени. И в этом смысле эпоха Эко гораздо больше, чем время его земной жизни, его исторического присутствия.
Николай Александров